Глава третья
Как благородные господа сговаривались утопить щенка
В следующий миг дверь бесцеремонно распахнули во всю ширину, и в комнату совершенно непринужденно вошли двое мужчин. При виде первого из них д’Артаньян решил поначалу, что это король собственной персоной, что он, распустив слух о мнимом своем пребывании в Компьене, внезапно нагрянул ночью искоренить дворцовую вольность нравов…
Сердце у него ушло в пятки, как, будем беспристрастны, у любого на его месте. Однако он очень быстро понял свою ошибку, воспрянув духом. Надо сказать, что обмануться в полумраке и от неожиданности было не мудрено – младший брат короля, Гастон, герцог Анжуйский, ровесник д’Артаньяна, чертовски походил на старшего брата… Правда, имелись и кое-какие существенные отличия, касавшиеся не облика, а духа – следовало признать, что Жан Батист Гастон, Сын Франции[23], олицетворял как раз ту решимость и волю, которых так не хватало его коронованному брату.
Д’Артаньян прожил в Париже достаточно, чтобы сразу узнать и второго визитера, – это был принц Конде собственной персоной…
"Младший брат короля! – подумал д’Артаньян. – Кузен короля! Невероятная честь для моей скромной персоны, если учесть, что я лежу со своей любовницей совершенно голый… Да, вот именно, черт побери! Стыд-то какой!"
Он торопливо натянул простыню до самого носа – но прелестная герцогиня как ни в чем не бывало осталась лежать в грациозной и непринужденной позе, распахнутый батистовый пеньюар прикрывал ее не более, нежели носовой платок способен прикрыть знаменитую статую Персея работы великого Челлини.
– Ну-ну, не смущайтесь, шевалье! – добродушно прикрикнул принц Конде, развалясь в ближайшем кресле. – Картина самая обычная для Лувра, в особенности когда отсутствует хозяин, отчего-то почитающий Лувр аббатством, а себя – настоятелем…
– Совершенно верно, – фривольным тоном подхватил брат короля. – Если учесть к тому же, что оба мы уже имели случай побывать на вашем месте, дорогой Арамис. Так что отбросьте стыд и церемонии. Можно сказать, что мы собрались здесь в тесном, почти семейном кругу…
– Вы циник и проказник, принц, – надула губки герцогиня. – Шевалье влюблен в меня трепетно и романтично, и ваши непристойности способны привести его в уныние…
– Но если это правда?
– Все равно. Вы играете чувствами влюбленного…
– О, что вы, Мари! – воздел руки принц в наигранном ужасе. – Я вовсе не посягаю на чувства шевалье Арамиса, тут он волен оставаться их единственным владельцем и распорядителем. Я-то вас нисколечко не люблю, очаровательная распутница, я просто вас вожделею… Вы согласны с таким разделением обязанностей, шевалье? Вы ее любите, я вожделею, нужно только устроить так, чтобы не мешать друг другу…
– Совершенно согласен с вашим высочеством, – сказал д’Артаньян, решив вести себя так, чтобы не выбиваться из царившего здесь настроя. – Очень мудро сказано…
– Вот видите, – сказал Гастон спутнику. – Мне о нем сказали сущую правду – он вовсе не деревенщина и не святоша. Мне он кажется совершенно разумным человеком…
Принц Конде пока что помалкивал, восседая с видом серьезным и чуточку озабоченным. Выглядел он настоящим вельможей, осанистым и величественным, но д’Артаньян достаточно общался с парижскими сплетниками, чтобы узнать уже: законность рождения принца в свое время оспаривалась вполне открыто. Существовали сильные подозрения, что его матушка, Шарлотта де Ла Тремуйль, родила его от своего пажа, гасконца Белькастеля (приходившегося, кстати, отдаленной родней де Кастельморам), а после, когда вернулся законный муж и ветреная Шарлотта испугалась, что истинный отец не удержит язык за зубами, она хладнокровно отравила беднягу пажа. По этому делу было даже наряжено следствие, тянувшееся восемь лет, начался судебный процесс, но по приказу доброго короля Генриха Четвертого он был прекращен, а все бумаги сожжены (злые языки шептали даже, что отцом принца Конде был сам Генрих, и незадачливый паж поплатился жизнью именно за то, что был посвящен в опасные секреты, а вовсе не за собственные постельные подвиги).
Уже полностью обретя спокойствие, д’Артаньян подумал с цинической веселостью: "Если молва все же права в той ее части, что касается пажа Белькастеля, то мы с этим принцем, изволите ли видеть, родственнички, хоть и весьма отдаленные… Хотя, честно признаться, меня такой родственничек вовсе не радует…"
– Господа, – сказал принц Конде решительно. – Быть может, вы перестанете упражняться в остроумии? До утра совсем близко, а нам нужно немало обсудить…
– Да, конечно, – кивнул Гастон. – Мне просто хотелось, чтобы шевалье немного освоился в нашем обществе и перестал стесняться…
– По-моему, он вполне освоился. Не правда ли, шевалье?
– Да, разумеется, – сказал д’Артаньян и даже принял позу, казавшуюся ему непринужденной и вполне соответствующей моменту.
– Мы уже успели немного поговорить, – сказала герцогиня, положив голову на плечо д’Артаньяну. – Шевалье, как я и предполагала, горит желанием изменить свое убогое положение… и не боится риска.
– Приятно слышать, – серьезно кивнул принц Конде. – Именно эти побуждения и делают из людей отличных заговорщиков… К тому же вы, дорогой Арамис, служите у де Тревиля, а значит, вам будет еще легче принять приглашение на охоту…
– На охоту? – переспросил д’Артаньян.
– Вот именно, – сказал Гастон Анжуйский. – Охота будет, надо вам сказать, на красного зверя, ха-ха-ха! Объяснять вам подробно или вы проявите сообразительность? Ну-ка, шевалье, я хочу узнать, острый ли у вас ум…
– Я, кажется, понимаю, – медленно произнес д’Артаньян, сведя в одно все слышанные до этого намеки, кое-какие собственные догадки и наблюдения. – Вы, господа, намерены сместить кардинала?
Принц Конде с хищной улыбкой сказал:
– Браво, шевалье! Но вы чуточку не угадали. Вернее, остановились в своих рассуждениях на полдороге. Мы вовсе не намерены его смещать. Мы твердо намерены его убить. Только так можно рассчитывать от него избавиться раз и навсегда. Потому что его высокопреосвященство, надо отдать ему должное, противник страшный. Такие люди перестают быть опасными, только оказавшись в гробу. Все прежние попытки сместить, как вы выражаетесь, кардинала ни к чему не привели – его величество, как всем известно, страдает раздвоенностью натуры. С одной стороны, кардинала он ненавидит, как ребенок ненавидит строгого ментора, с другой же – чувствует себя за спиной Ришелье так уютно и безопасно, что никогда не отважится с ним расстаться… Я много думал над сложившейся ситуацией и пришел к выводу, что действовать прежними методами более нельзя. Его надо убить, черт побери! Проткнуть, как каплуна, благо многие сделают это с превеликим удовольствием!
